— Пока оставайтесь на месте, — распорядился Зырянко.

Надвигалось тревожное бледное утро. В сумерках уже проступали силуэтами кустарники и деревья. Утро девятого октября. Никто не мог сказать, что принесет грядущий день. Разгоралась, вскипала стрельба, ухали орудия. Цепи пограничников — солдат в зеленых фуражках — кинулись в атаку, и вражеские пулеметы прямо-таки захлебывались от торопливости.

Глава четырнадцатая

Вечером роту подняли «в ружье». Не объясняя причин, построили в колонну и повели. Крутов оглянулся. На фоне узкой пламенеющей полоски зари четко прорисовывались похожие на скирды слежалой соломы оставляемые доты и дзоты. За деревней, на перекрестке, рота влилась в колонну батальона. Ни остановки, ни разговоров, — влились и пошли. Бойцы несли на себе только оружие да то, что успели взять, строясь по тревоге. Многое осталось в блиндажах и дотах, но никто не ставил им это в вину. Шли быстро, молча, вслед за своими командирами, без привалов, не решаясь даже курить на ходу, потому что в небе стоял неумолкающий рокот немецких самолетов и дрожащий свет ракет мерцал в темном, по-осеннему тяжелом небе. По сторонам от дороги, напитываясь зловещим багрянцем, расправляли крылья далекие пожары. Тяжелее пулеметного станка и коробок, набитых лентами, гнула их идущая по пятам беда и отчаяние. В том, что беда настигает, не приходилось сомневаться: то и дело вся колонна со скорого шага сбивалась на рысцу, и тогда гремели котелки, сильнее обычного дребезжали и грохотали повозки.

Сумароков шел с коробками в руках и, сердито поддергивая сползавшую с плеча винтовку, дудел в уши:

— Называется — добиваем врага… Так и до Москвы добежать не хитро. Только трепаться… Такой укрепрайон отдали, а на голой болотине за какую-нибудь Соплевку, где ни шиша не будет, заставят драться. Ты вот скажи, почему бежим?

У Крутова кроме винтовки и вещевого мешка на плечах тело пулемета — ни много ни мало девятнадцать килограммов. Говорить ему совершенно не хочется, не до того. Лихачев несет станок пулемета — еще тяжелее, а тут уже который час без отдыха, да еще «на рысях». Чтобы погасить этот никчемный разговор, Крутов нехотя отвечает:

— Замолчи, без тебя тошно.

Некоторое время Сумароков шел молча, потом опять принялся точить душу, как ржа железо:

— Как жареным запахло, так Кузенко сразу поближе к штабу смотался…

Это верно, Кузенко уже четыре дня как отбыл в штаб полка, но зачем — пока никто не знает. Вызвали срочно, даже попрощаться не успел, значит, нужно.

— Тебе-то что? Он же пулемет за нас все равно нести не станет.

— Мне что, пускай, — неожиданно согласился Сумароков и, оглянувшись, сказал: — Слышь, Пашка, а Коваль наш смотался, деру дал!

— Провались он! Никуда не денется, объявится.

— Нет, в самом деле. Я за ним все время наблюдал. Он все вертелся, вертелся, а как лесом шли, вышел будто по нужде и не вернулся. Вот будет дело.

— В хвосте где-нибудь плетется.

Но тут неожиданно вмешался Лихачев:

— Все может быть. Надо лейтенанту сказать, а то ему еще неприятность будет. Костя, возьми у меня станок, а то я и так уже сколько несу. Тебе вдвойне полезно: трепаться меньше будешь и беды не наживешь.

По сторонам от дороги стали возникать дома, значит, вступили в какую-то деревню. Посреди улицы стоял обоз полковой транспортной роты. Ездовые дремали на повозках, доверху груженных имуществом. Хотелось остановиться, перевести дух, попить воды, а команды на привал не дали. Только за деревней, когда дорога пошла сжатым полем, роту остановили, Туров устроил перекличку. Ого, исчез не только Коваль! В роте недосчитывалось еще несколько человек. Туров выждал минуту и снова выкликнул их фамилии.

— Нету, — сказал кто-то неуверенно, — были бы — откликнулись, не глухие.

— Где-нибудь но деревням попрятались, за бабьими подолами схоронились…

— Не трепись! Отстали — и все. Идем форсированным, не каждому такой темп по силам. Станем на привал — догонят…

Туров обвел строй выжидательным взглядом темных запавших глаз.

— Командир первого взвода, доложите, когда не стало ваших людей? — спросил он сурово.

— Не могу сказать, люди устали, идут как попало.

— Хорошо, — промолвил Туров. — Если они не объявятся в течение суток, будем считать, что они дезертировали. В военное время никакие причины не могут служить оправданием для самовольно выбывших из подразделения. А теперь давайте поговорим честно, по душам. Партия считает, что наши командиры политически зрелы, преданы делу Ленина и могут решать любые вопросы самостоятельно. Поэтому, для большей гибкости управления войсками, в армии вводится единоначалие. Это налагает на нас, командиров, большую ответственность за состояние воспитательной работы. Проводить ее командиры рот, взводов, отделений будут не одни, а в тесном контакте с коммунистами и комсомольцами. Сейчас, в момент отступления, задача поддержания высокого морального духа является главной.

Почему я об этом говорю? Дело в том, что у нас в роте не стало политрука. Вы это, наверное, заметили. Он откомандирован на месячные курсы. Командование нашло нужным часть политработников переаттестовать на строевых командиров, и Кузенко вошел в их число. В этом нет ничего зазорного. По себе скажу: командовать людьми легче, чем их воспитывать. Политработнику необходим талант такой же, как и во всяком другом деле, — искра божия, только тогда он на своем месте. Вполне возможно, что Кузенко не обладал нужными качествами по молодости, но что он предан Родине, партии, в этом я не сомневаюсь…

Туров задумчиво прошелся перед строем. Рота стояла не шевелясь, ожидая, что он скажет.

— Я — военный, это мое ремесло, и вся моя жизнь в том и состоит, чтобы защищать Отечество. К этому меня готовили, этому учил я вас, и с этого пути мне сворачивать некуда. В Сибири осталась моя семья, вы это знаете, и пусть лучше я сложу свою голову, чем допущу, чтобы дети мои были опозорены моей изменой. Мне так же, как и вам, дорога жизнь, но когда встает вопрос, кем быть — свободным человеком или надеть ярмо и гнуть спину перед фашистами, — тут уж иного пути нет, как только драться не на жизнь, а на смерть. Если бы речь еще шла только о том, быть рабом или свободным человеком. Ведь Гитлер задался целью не просто обрести жизненное пространство для немецкой нации, он ставит вопрос об уничтожении славянских народов. Кто тешит себя надеждой, что сумеет приспособиться к гитлеровскому режиму, еще успеет в этом горько разочароваться. Нас постигло большое несчастье, мы терпим неудачи, вот сейчас отступаем, не видя перед собой врага, но это временное. Я верю, мы переживем, выстоим, всему еще научимся — и воевать, и побеждать, потому что мы — армия свободного народа, потому что мы ведем справедливую войну. Я коммунист и не могу быть равнодушным к судьбе своего Отечества, к делу нашей ленинской партии, и я требую от вас самой строгой дисциплины. Без нее мы пропадем, а мы должны жить, чтобы своими глазами увидеть победу. Она еще далеко, многие не доживут до нее, но я верю в нее и вижу тот радостный день, когда народ отложит в сторону оружие и приступит к мирному труду. Никогда не забудутся те, кто смело добивался победы. Воздастся должное и тем, кто забыл о Присяге, кого мы вычеркнули сегодня из списков своей роты. Воздастся…

Это было серьезное предупреждение, и оно заставило всех призадуматься, подтянуться. Крутов ни на минуту не усомнился в искренности Турова: не ради красного словца затеял он этот разговор. Но сейчас не менее важно другое — хоть немного отдохнуть. «Привал!» — командует Туров.

Не снимая с натруженных плеч мешков, пулеметчики полегли на стерне за кюветом дороги. В темноте раздался чей-то голос:

— А что политрук, вернется к нам в роту или поедет в тыл?

— Прежде всего политруки — такие же командиры Красной Армии, как и я, как и другие. У всех у нас общая задача — отстоять свою родину от врагов, — ответил Туров. — Пройдет подготовку и получит назначение на общем основании. Возможно, в наш полк, возможно, в другой — куда найдет нужным командование. Не беспокойтесь, войны на всех хватит, в том числе и на Кузенко. Нашу землю нам и придется освобождать, вот только соберемся с силами…