— Видал, сколько разбежалось наших? — спросил Сумароков. — А ты говоришь… Пока дотопаем, куда следует, половины не окажется.

— Не все разбежались, не думай, — сказал Лихачев. — Я сильный, сам знаешь, а тоже чуть дотянул до привала. Конечно, Ковалю нашему непростительно, он ведь налегке шел.

— Догонят — хорошо, не догонят — не жалко. — Крутов был зол и ни капельки не сожалел, что кто-то решил отсидеться, пока трудно. — Все одно от таких добра не жди. В бою бы подвели, еще хуже…

— Ничего, не все время отступать. Пойдем назад — всех соберем, тогда поговорим. Уж я бы с Ковалем потолковал.

Лихачев угрюмо потряс кулаком.

У Коваля не было друзей ни в отделении, ни в роте. Хоть и прослужил два года, а поговорить по душам не с кем. Чувствовал — бойцы его терпят, подчиняясь дисциплине, потому что он командир, а доведись трудная минута — ни один не придет на выручку. Был бы еще на месте Кузенко, но политрука уже который день как вызвали в штаб полка, и, говорят, он уехал на курсы. А поговорить с кем-то требовалось настоятельно. Коваль догадывался: произошло что-то очень серьезное, иначе почему бы бежали сломя голову, на ночь глядя, без выстрела оставив такой укрепрайон.

Коваль вышел из строя, чтобы пропустить отделение. Сумароков шумно сопит — несет пулеметный станок. Вразвалку прошли Лихачев, Крутов, остальные бойцы. Все нагружены, потому что повозка, на которой положено везти пулеметы взвода, забрана в транспортную роту. Видно, начальство решило, что важнее взять имущество полка, а пулеметы и так не бросят. Вот и приходится бойцам нести на себе помимо винтовок, снаряжения еще и пулемет с коробками лент. «Ни черта — допрут», — вид навьюченных бойцов, с которыми так и не сдружился, не вызвал в душе Коваля сочувствия.

Некоторое время он шел сбоку, потом приотстал — вспомнил, что среди стрелков идет его земляк Яков Знобыш.

Колонна уже который час идет без остановок, поэтому бойцы шагают вразброд, подразделения внутри роты перемешались. Знобыша Коваль узнал по фигуре: сутулится, волочит кривые тонкие ноги, загребая ботинками песок. Молча пристроился рядом. Знобыш кивнул ему головой, прохрипел:

— Земляк, дай закурить! — и покрутил длинной тощей шеей, будто воротник не давал ему дышать. Голова, прикрытая стальной каской, болталась при этом, как гриб на червивой ножке. — Тикаем, як дурни, неведомо от кого. Аж в глотке все пересохло. Завертывай, чего ждешь. Я за этой суматохой, черти б ее взяли, весь свой тютюн оставил.

— Маскировка ж… Приказано не курить.

Знобыш махнул рукой:

— Яка там маскировка, когда ночь, ни одна собака на нас не смотрит. Хвашисту сейчас не до нас, он бьет тех, кто брыкается, а мы чего… Мы и так тикаем!

Коваль нехотя нашарил в кармане кисет и, оглянувшись, нет ли поблизости кого из командиров, кивнул Знобышу: «Айда в сторонку!»

За кюветом, когда отошли, прикрылись палаткой, закурили. При красноватом свете Коваль видел худые щеки Знобыша, западавшие воронками при затяжках. Кадык ходил вверх-вниз.

— Ото добре, земляк, — откашлявшись, сказал Знобыш. — Сразу серденько отмякло, як тот кожаный лапоть, смазанный жиром.

Они шли обочиной, рядышком, и могли разговаривать без опаски: за шумом идущей колонны их никто не услышит.

— Видно, крепко где-то Гитлер нажал, — раздумчиво сказал Коваль. — Тикаем добре.

— А ты думаешь… Жмет, да еще как. Техника… — Знобыш оглянулся, не идет ли кто по пятам, и заговорил: — Ты хлопец молодой, не помнишь немцев, а я их на своем веку повидал: на все руки мастера. Какого ни возьми. У них и мельницы, и маслобойки, и машины, они и сахарные заводы держали, пока советская власть их не повышибла. Зажиточно жили. Культурно…

— При чем здесь культура?..

— А при том… Ты приглядись, чем немец берет, — машиной. У него и танки, и самолеты, и автоматы, а у нас? К зиме всю коммунию под корень возьмет.

— Возьмет ли? — усомнился Коваль. — Видишь, сколько силы топает.

— Ото, что отступает, сила?! — Знобыш засмеялся, будто услышал нечто совсем неразумное. Потом поддернул сползавшую с плеча винтовку и зашептал на ухо Ковалю: — Никогда не бывает такого, чтобы разбитое войско побеждало. Разве только мы тикаем? Все войско тикает. Неспроста. Значит, где-то опять разбиты в пух и прах. Как было под Киевом? Окружил — и нема всего войска… Как корова языком слизала. И генералов и всех. Без разбору. Так и сейчас где-то. До поры до времени никто не знает, а пройдет неделя-полторы — объявится. Народ, он все видит, от него правду не скроешь… Сам подумай, чтоб Гитлера сейчас остановить, надо крепко стоять, чтоб тебя, как гвоздь в стенку, в землю вбивали, а ты ни с места. А кому интересно за здорово живешь жизнь молодую ложить? Раньше в песнях пели: за землю, за волю… А где она — земля? Где воля? Зажали — не пикнешь. Так за что смерти в очи смотреть?..

Знобыш сердито сплюнул, некоторое время шел молча.

— Ох, милый, — заговорил он снова елейным тоном, — как неосторожно ты поступил. В такое трудное время каждый думает, как бы жизнь сберечь, листовочки припасает, а ты заявил. Сознайся — ты? Ведь я никому об этом не говорил, только тебе. Теперь, слышал мельком, кое-кто на тебя зуб точит. Сам понимаешь, вот-вот бой, а в бою разбери, кто куда стреляет: кто в немца, а кто тебе в спину. Эх, молодость, молодость…

— Вы же сами мне сказали, кто в роте с листовками, — пробормотал Коваль. — Откуда б я знал…

— Ну и сказал, так что?.. Вот теперь с тобой говорю, узнай кто, о чем мы беседу ведем, тоже по головке не погладят. Однако ты же не побежишь меня выдавать. Скажи, так — нет?

— Что же мне сейчас делать?

— Кто ж знает… Погорячился ты, погорячился… Батько твой эвакуировался али под немцем?

— Под немцем они сейчас, — угрюмо ответил Коваль. Он был озадачен таким оборотом разговора. Подстрелят запросто. Знобыш зря болтать не станет. Это пройдоха — сквозь землю видит. Чертовский нюх у него. Раз говорит, значит, действительно поговаривают. Коваль почувствовал, как страх заползает в душу. Что же делать?

— Я тебе зла не желаю, — заговорил Знобыш. — Ты добрый хлопец, но ты мне в сыны годишься и жизни еще не знаешь.

Слухай хорошенько, что я тебе скажу… Не знаю, кто твой батько, хрестьянин или на заводе где робит, а вот я був хрестьянином. Не смотри на меня, что мал, зато на работу я злой. Крепко хозяйствовал. Все было: и скот, и молотилка, и земля. А началась суматоха с колхозами, не стал я ждать, пока за воротник возьмут, что можно — размотал, остальное кинул да и подался в дальние края, где меня ни одна хвороба не сыщет. В заготконтору устроился, скот принимать. Что-что, а скотину я понимаю, тут меня никакая собака не проведет. Потом на железную дорогу перешел. Так и работал. Никому не открывался, а тебе верю. Видно, судьба связала нас одной веревочкой. Так вот, когда Западную Украину Советы под себя взяли, не вытерпел я, поехал посмотреть. Думал, может останусь там. Нашлись там такие, что помогли мне сойтись с понимающими людьми…

— С какими понимающими?

— А ты не перебивай, слухай. С такими, которые дальше нас с тобой видели. Так вот они мне отсоветовали. Эти люди еще тогда знали, что пойдет немец войной на Советы, и в тот день, когда сгинет коммуния, придет час освобождения для Украины… А до той поры, говорят, сиди в Сибири, потому что там тоже богато украинского люду. Вот и открывай, говорят, им глаза…

— Наверное, махновцы, петлюровцы бывшие, вот и говорили. Как мой дядька, которого тоже в Сибирь угнали, — усмехнулся Коваль недобро.

— Какое мне дело, бывшие они или нет? Умные люди, — сказал Знобыш и, озираясь, зашептал: — Нема нам ниякого резону ждать, пока командиры сунут наши головы под обух. Переждать смутное время трэба. Сейчас ночь, догляду за людьми нет, отошли в кустики, будто по нужде, да и в сторонку… Кто нас искать станет, не до того!

— Ну, уйдем, а дальше? Куда потом деваться? — угрюмо спросил Коваль. — Назад не подашься — немец, за войсками идти — дня не пройдет, как схапают и к стенке поставят. С дезертирами разговор какой…