Навстречу общему потоку шли два артиллериста.

— Эй, земляки! — окликнул их Лихачев. — Эта дорога по этой дороге идет?

— По этой.

— А куда это вы назад?

— Послали. Орудие где-то отстало. Не видели?

— Пашка, это не то, где нас первый раз бомбили?

— Возможно… Какое, дивизионка?

— Ага, — ответил артиллерист. — Далеко отсюда?

— Часа два ходу. Нет закурить?

Артиллерист полез за кисетом, пулеметчики остановились. Перекур. Пять минут не решают дела, поскольку рота все равно топает где-то впереди и за стрелками не угнаться — они налегке.

— Может, познакомимся? — предложил артиллерист. Был он молод, красив собой, подтянут. На петлицах — «пила» — по четыре треугольничка. — Гринев. Замполит батареи. А вы?

— Из четвертой роты, — ответил Лихачев и назвал себя и остальных. — Не знаете, где это палят?

— Черт его знает. Говорят, на станции Панино склады жгут, снаряды рвутся, — ответил Гринев. — Кисло, вот и жгут, а то еще нашими же снарядами да по нас палить будут!

— А что, там уже немец?

— Нет еще, но скоро, наверное, будет. А вывезти не успели… Так, значит, часа два ходу?

— Может, быстрее, если пойдете форсированным. Вы ведь порожняком. Не знаете, куда топаем?

— На Старицу, говорят… Бывайте!

Пулеметчики поплелись дальше размеренным, усталым шагом.

Крутов попытался представить карту Калининской области, но ничего не вышло: не было ясного представления, где и что.

— Оля, за Старицей какой город? — спросил он.

— Я что-то забыла. Кажется, Калинин.

— Вы туда будете добираться?

— Нет, думаю поехать в Тайшет. Там у меня тетя. Вот только с деньгами на билет не знаю как выйдет.

— Какие сейчас билеты… Доедете. Сибирь — хорошая сторона.

Сибирь! Отсюда, издали, она казалась ему удивительно привольной, и даже лютые морозы куда лучше, чем слякоть. Сибирь — Иринка, Иринка — Сибирь.

Его тело продолжало брести вперед по разбитой дороге, ноги месили грязь, а мыслями он был в прошлом. Усилием воли он подавил в себе эту хандру, отогнал тоскливые воспоминания. Рядом с его большими солдатскими ботинками топают по грязи дешевенькие туфельки. Они уже раскисли, ощерились, и ноги в них мокрые по щиколотку.

«Простудится, — озабоченно подумал он. — Ботинки бы надо, чтобы не в одних чулочках, а с портянками».

В кювете валялась разбитая, покореженная взрывной волной и осколками авиабомбы грузовая автомашина. Крутов уже насмотрелся на такие картины и равнодушно прошел бы мимо, когда вдруг под ногами увидел сгусток раздавленной краски. Изумрудная! Откуда она здесь? Неужели… Он боялся даже подумать, что это означает, и, чтобы не ошибиться, обошел машину вокруг. На кузове были следы крови, а чуть в стороне от нее валялись остатки этюдника, отданного им на хранение Женьке Лаптеву. Осколком ящик разрезало почти пополам, только наискосок. Пустые тюбики из-под красок втоптаны в землю. Кто-то из любопытства брал их, выдавливал и потом обтирал пальцы о кабину, расцветив ее мазками.

Крутов нашел тюбик, в котором еще оставалась краска — солнечно-желтый кадмий, и спрятал его в кармане. Вот и все. Что-то словно оборвалось в его груди, и там возникла острая и тягучая боль. Сжав зубы, он снял каску, прощаясь сразу и с прошлым, со всем, что там было в его жизни безмятежного, хорошего, со своими мечтами достигнуть в искусстве чего-то значительного, а может, и с другом заодно.

— Ты чего? — увидев, что Крутов приотстал, спросил Лихачев. Но, подойдя, он сам все понял. — A-а… Не судьба, значит.

— Не судьба, — горько усмехнулся Крутов.

— Не тужи, Пашка. Перемелется — мука будет, так говорил в таких случаях мой батька, — сказал Лихачев и, приобняв за плечи, подтолкнул Крутова к дороге: — Двигай, друг, а то от своих отстанем.

Крутов понял: возврата к мирной жизни не предвидится. Тропка выводила его на обширное болото войны, и хочешь не хочешь, через него надо пройти. Хватит ли духу, не засосет ли в кровавую трясину, хватит ли сил одолеть этот путь? Ему казалось, хватит. Хватило бы только жизни.

Глава семнадцатая

Шли до самого вечера. Пулеметчики приотстали от своих, и когда пришли в деревню, рота получала ужин. Наконец-то о бойцах позаботились!

— Сумароков, хватай котелки и дуй, занимай очередь! — распорядился Лихачев. — Не забудь про нашего доктора, на нее получи! — крикнул он вдогонку.

Возле полевой батальонной кухни толпилось изрядно народу, и Сумароков вернулся через полчаса. В шинельной поле принес горку сухарей, а в котелках горохового, из концентрата супу.

— Оля, подваливай к любому котелку! — распорядился Лихачев. — Не стесняйся, ты теперь наша, под одной бомбежкой с нами крещенная. Ложка есть?

— Кушайте, я потом, — отказалась девушка.

— Ладно, оставим… Я мигом управлюсь, оглянуться не успеешь, как освобожу тебе инструмент. Погрызи пока сухариков.

Сумароков болтанул ложкой в котелке, пробурчал:

— Не могли сварить как следует. Жидкий, будто детский понос.

— Извольте при дамах изъясняться по-французски, — дурашливо заметил ему Лихачев. — Не порть аппетит.

— Не давать ему добавки, — засмеялся Кракбаев.

Голодные как волки, бойцы вмиг расправились с похлебкой и, похрустывая сухариками, ждали, куда их определят на ночлег. Деревня была забита войсками, и попасть в избу надежды мало.

— Костя, — обратился к Сумарокову Крутов, — как бы нам экипировать Олю? Холода, пропадет без ботинок.

Сумароков немного подумал и хлопнул себя по лбу:

— Идея! У меня в ОВС есть кореш. Пошли!

Танцуру — писаря из обозно-вещевого снабжения — они нашли в транспортной роте. Хмурого вида высокий сутулый детина неохотно вышел за порог избы.

— Ну, что надо, говори, — сказал он.

— Выручай, — сразу приступил к делу Сумароков. — Срочно нужны ботинки.

— Дуй к начальнику, разрешит — выпишу.

— Мне не новые, бэ-у хотя бы.

— Бэ-у бери, не жалко, — равнодушно сказал писарь и молча повел их между повозками, расставленными во дворе. Отыскав нужную, он из-под груды шинелей выбросил связку отремонтированных ботинок. — Выбирай, какие тебе.

— Самые маломерки.

— Кому это такие, Крутову, что ли? — усмехнулся писарь.

— Понимаешь, в роте у нас фельдшер идет, раненых уже перевязывала, а сама раздета, разута, — приврал Сумароков.

Танцура почесал нос, подумал и сгреб старые ботинки.

— Не гоже девку в рванье одевать-обувать, — сказал он и повел их к другой повозке. — Черт с вами, берите новые.

— А не влипнет тебе? — осторожно осведомился Сумароков.

— Ерунда. Из укрепрайона выходили, не столько пожгли барахла всякого, и то ничего. А потом, мне уже не страшно: рапорт подал, ухожу.

— Это куда же ты? — удивился Сумароков. — С такого кормового места.

— К чертям! Надоело. Украину фашист топчет, а я тут буду портянками командовать.

— Да тебе-то что? Одну Украину, что ли?

— Как это — что? Если б ты видел наши места, не говорил бы так. Жинка там осталась с сыном… Уже договорился, в противотанковую батарею заряжающим. Хочу своими руками отомстить гадам за Киев, за все…

— Шальные вы все, хохлы, какие-то, ты только не обижайся! Коваль наш деру дал, к фрицам, наверное, переметнулся, а ты в батарею…

— Гад он, ваш Коваль, из поганого ружья расстрелять его — и то мало, — угрюмо сказал Танцура.

Он говорил ровно, не повышая голоса, будто его нисколько не волновало, где служить — в штабе или в батарее, под огнем. За глуховатым голосом писаря Крутов уловил, как непросто и не сразу пришел он к такому решению. «Но уж теперь не свернет, будет ломить, вон у него сила — медвежья, лапищи — по лопате! — уважительно подумал он. — Такие решают раз».

— Так тебе, наверное, и шинель? — спросил Танцура.

— Само собой! Я только просить не хотел, чтобы тебя под монастырь не подвести, а так все надо, — признался Сумароков.

Танцура нашел им ботинки-маломерки, шинель, суконные портянки, обмотки и даже брезентовый ремень.